МойФанфик

Проснулся я от скверной головной боли. Что-то было не так. Раньше я никогда такой не испытывал – это не был синдром «тяжёлой головы», какой, говорят, обычно бывает с похмелья, и не ноющая, наплывающая волнами, как при мигрени – нет. Кто-то или что-то словно надавливало на черепную коробку изнутри стальными рукавицами, пытаясь вырваться наружу.

Я вскочил на ноги – и тут же свалился обратно. Увидев мобильник, я понял, что проспал минимум 12 часов. Хорошо, что сегодня у меня был выходной, и меня не будут искать на работе. А то шуму бы сейчас было…

Взгляд мой упал на куртку, висевшую на двери спальни. Какого чёрта я притащил её сюда? Неужели так трудно было оставить её в прихожей?.. Всё это я ворчал про себя – сил разжимать зубы почти не было, всё плыло от унылой и нудной боли.

Содрав куртку, я потащил её в прихожую. Из кармана её выпал какой-то предмет и с пластиковым стуком упал на пол.

В прихожей, прислонённый к двери, нашёлся ещё один странный предмет, обмотанный шерстяным одеялом. Так обычно делают, чтобы сохранить тепло. Почему-то я поймал себя на мысли, что моей больной голове совсем не хочется знать, что в него завёрнуто.

Именно в этот момент у меня зазвонил телефон. Только сейчас я и понял, отчего проснулся – он звонил и до этого, но я слишком сильно провалился в сон, чтобы вынырнуть из него только из-за какого-то дребезжания.

Номер на дисплее был незнакомый. Первым моим порывом было нажать на красную кнопку – я уже и палец было двинул к ней, но в последний момент передумал.

- Красимир Илиев – ваш родственник? Сможете приехать?..

И тут только я начал вспоминать…

Дядя позвонил под утро. Я как раз досматривал десятый сон, устав от пренеприятного экскурса в искусство, который устроил для меня «Эйнштейн».

- Ты мне очень нужен. По телефону ничего объяснить не могу, но… Лети!

Просыпаться не хотелось, срываться куда-либо в самый Час быка – тем более, но голос у дяди был настолько напуганный, что я понял – ждать нельзя. Недовольно морщась и не удосужившись даже умыться, я собрался и, по-совиному морща глаза, влез в такси.

Когда я приехал, в галерее был переполох.

Сигнализация орала на всю, ко входу уже катил росгвардейский экипаж. Свет в окнах был потушен, и только в самых центральных метались непонятные огни, словно кто-то додумался устроить в помещении файер-шоу. Окна эти вели как раз в тот самый зал, где публике впервые явили злополучную картину.

Пока росгвардейцы ломились в главную дверь, я аккуратно, дабы не быть пойманным за воротник, оббежал здание и спустился в небольшой подвальчик, где находилась малозаметная, замаскированная под стену, дверь – лаз. Дядя часто таскал меня в галерею (без моего удовольствия, впрочем), в том числе показывал, как покинуть помещение «в случае чего». Этот лаз был известен только узкому кругу самых старейших сотрудников, все остальные имели представление только о пожарном выходе (а некоторые и его не имели).

Пробежав несколько метров, я оказался в полутёмном коридоре. Из выставочного зала неслись вопли и шум драки. Когда я добежал до зала и выглянул из-за угла, то увидел самую странную картину, какую только ожидал увидеть – мой дядя отмахивался деревянным стулом, на котором обычно восседает музейный работник, от здоровенного бугая в балаклаве, закрывающей лицо. Бугай, несмотря на размеры, ловко уворачивался от ударов, так что дядя махал стулом впустую и, выпучив от страха глаза, до последнего держал героическую оборону. Позади него, на стене, я увидел картину «Двое». Судя по всему, её всё-таки вернули назад, хотя она совершенно этого не заслуживала.

Я беспомощно огляделся. Против такого бугая у дяди однозначно нет шансов – тот возвышался над ним, как гора над чахлым деревцем. Но с другой стороны, кому бы ещё пришло в голову защищать какую-то мазню от вора?! Да и вообще кому могло понадобиться воровать подобный выкидыш от искусства…

Но прежде чем я успел сообразить, появился третий претендент.

Стекло окон внезапно оглушительно звякнуло и дождём посыпалось внутрь. Дядя и бугай непроизвольно отпрыгнули друг от друга, осколки попадали на них, отчего мой дядя взвизгнул. В разбитое окно проворно, что было удивительно для человека его возраста, влез «Эйнштейн». В зубах у него был зажат мешок из какой-то грубой тряпицы.

«Эйнштейн», видимо, хотел воспользоваться ситуацией и проскочить незаметным, но фактически свалился прямо на голову дерущимся. Поняв, что его надежды присвоить картину явно не увенчаются успехом, «Эйнштейн» яростно оскалился в тоске. Прежде, чем он успел хотя бы рот открыть, бугай резко толкнул его прямо в грудь, причём ширина его ладони была такая, что он легко мог бы обхватить ею тщедушного старичка. Искусствовед с воем пролетел вдоль зала, снёс по пути указатель-треножник и вместе с ним с грохотом приземлился на пол, прервав полёт.

Мой дядя воровато прошмыгнул к картине, воспользовавшись тем, что бугаю не до него. Взлетев на стул, прислонённый возле неё к стене, он уже начал было снимать картину, когда здоровяк, поняв, что искусствовед более не опасен (хотя и раньше это было очевидно), обернулся к своему прежнему сопернику.

Один мах огромной лапы – дядя с криками полетел вниз, стул под ним разлетелся на куски. Картина «Двое», не удержавшись на нити, свалилась на пол. Рама, по которой уже шла трещина, раскололась на две части.

К моему удивлению, дядя, вместо того, чтобы отступить, сильно припадая на ногу, ползком двинулся к картине.

- Твой хозяин и так бы её получил! – высоким голосом провизжал он громиле, - всё уже было решено! Зачем вам понадобилось её воровать??

Громила и ухом не повёл на его визги, но когда дядя грудью упал на картину, защищая её, словно собственного ребёнка, то зло пнул его, отчего дядя отлетел в сторону.

Такого я уже терпеть не стал. Честно говоря, я плохо представлял, что из этого выйдет.

Дальше… дальше я помнил всё, как в тумане.

Помню, как ворвался в зал, как стащил с себя куртку и запустил ею в лицо громиле. Тот запутался в ткани, сердито рванул её, пытаясь высвободиться. От бугая несло каким-то дорогим парфюмом, на который я никогда не смог бы заработать, даже если бы пахал каждый день курьером без перерывов на еду. Едва удерживаясь от того, чтобы чихнуть (бугай облился одеколоном основательно), я подбежал к еле дышащему дяде Красимиру, попытался тащить его за собой, но дядя, несмотря на внешнюю хрупкость, оказался чрезвычайно тяжёл. Тогда я впервые проклял себя за то, что бездарно передарил мне же подаренный друзьями абонемент в фитнес-центр.

А бугай (он-то как раз тренировками явно не пренебрегал) стянул с себя мою куртку, отчего она разорвалась пополам, и угрожающе надвинулся на меня. Всё, что я мог сделать, это прикрыть собой дядю, который, в свою очередь, во все глаза смотрел на упавшую картину.

Не знаю, чем бы кончилось дело (наверняка бугай прихлопнул бы нас обоих), да только всех нас отвлек треск и сильный запах гари. «Эйнштейн», про которого мы все уже успели позабыть, пробрался к картине, припадая на обе ноги, и, понимая, что борьба всё равно проиграна, решил проблему кардинально. Он вытащил из кармана зажигалку и поднёс её к раме. Дерево вспыхнуло у него в руках, да что там – полыхнуло, дыхнуло огнём прямо ему в лицо, будто картина осерчала на него, понимая, что ей хотят причинить зло. Огонь охватил раму, коснулся холста. Краски потемнели, полотно начало съёживаться.

От боли «Эйнштейн» (да на что он рассчитывал вообще?!) выронил картину, и она угодила прямо на оконную занавесь из тонкого тюля, который сложными складками спадал на пол.

Громила кинулся вперёд, отмахиваясь от дыма и по пути отшвыривая искусствоведа. Стащив с себя куртку, он набросил её на картину и принялся гасить. Дядя уже не мог ему помешать – судя по всему, он серьёзно повредил ногу при падении со стула.

Пламя, стремительно разгораясь, побежало по складкам, пожирая их, быстро расползлось во все стороны, уничтожая паркет и превращая красиво выбеленный потолок в закопчённый. Зал наполнился густым дымом, запахом горящей ткани, проклеенного дерева и едкими химозными ароматами. Все мы пригнулись, зажимая носы одеждой.

Сквозь дым я успел увидеть, как «Эйнштейн» вцепился в ногу убегающего бугая, который прижимал к груди картину, обмотанную курткой. Страх придал мне сил – я схватил дядю за плечи и, помогая приподняться, потащил его туда, где, по моему предположению, был выход.

Пожарная сигнализация визжала так, что недолго было сойти с ума, едкий дым выедал глаза. Дышать было тяжело, а тут ещё мне приходилось тянуть за собой дядю. Тот вцепился мне в плечо и еле слышно сипел:

- Картину… где картина? Нельзя, чтобы она досталась им…

Он чуть не разбил себе голову, чуть не угорел при пожаре – но его по-прежнему волновала только эта никчёмная картина. Во народ эти искусствоведы…

Я успел выволочь дядю в боковой коридор, который ещё не был задымлён, и повёл его в сторону чёрного хода. Позади раздавались вопли, треск огня, топот множества ног. Всё произошло настолько быстро, что я только и успел подивиться, как мы с нашим замесом умудрились уложиться в те минуты, пока к месту происшествия ехали правоохранители.

Ну… по крайней мере я так помнил.

Когда я приехал в больницу, дядя лежал под капельницей. Вид у него был откровенно неважный, нога была заключена в гипс, но по крайней мере он был жив. Чего нельзя было сказать о других участниках драки – обгоревшее тело несчастного «Эйнштейна» нашли в зале. Бугай вообще был найден почти у выхода с переломанной шеей – он скатился с лестницы. Картины при нём не оказалось, хотя оба мы помнили, что громила успел её урвать.

- Это ж охранник этого мецената… Он был на презентации. Выкупить её намеревался. Но потом передумал и сделку аннулировал. Не захотел платить… Помнишь же его?..

Я только кивнул. Как не помнить! Столь самодовольных и раздутых харь а-ля «Собакевич» я в жизни не видел.

О состоянии охранника особо не распространялись, но дядя подслушал разговоры медперсонала и узнал, что бугая кто-то столкнул с лестницы. Кем оказался этот злоумышленник, установить не удалось. Следы его полиция до сих пор не нашла. Если кто и был, то исчез сразу после злодеяния. Сказать по совести, печальный конец громилы дядю волновал мало. Он больше сокрушался, что бесценный шедевр Ласло снова оказался утерян. Я, конечно, пытался урезонить его, ведь полотно с наибольшей долей вероятности сгорело в пламени, однако дядя и слушать ничего не хотел. В конце концов я махнул рукой на попытки вразумить дядю и уже просто зевал – на меня опять начала накатывать сонливость. Когда дядя внезапно изрёк:

- Ты ведь так и не приехал! Я же просил…

Сон слетел с меня кубарем, если бы такое было возможно. Я посмотрел на дядю как на сумасшедшего. Должно быть, он совсем тронулся умом из-за своей зацикленности на этом полотне. Простите, а кто, спрашивается, закрыл его собой от громилы, кто тащил его по коридору?.. Но дядя упорно твердил, что его спас один из ворвавшихся росгвардейцев – наряд влетел сразу после того, как бугай снял картину со стены и уже покинул зал.

Когда я вышел от дяди, сон из меня выветрился полностью. Осталось только ноющее ощущение головной боли. И руки болели во всех суставах, словно моё не привыкшее к физическим нагрузкам тело только что пережило целый час интенсивных тренировок в спортзале.

Слова дяди меня ещё больше запутали. Может, ему после пережитого изменяет память? Тем более, что после моего визита меня отозвал врач и предупредил, что дядя пережил сильнейшее моральное потрясение и малость «путается в показаниях». Но я и не думал, что «малость» окажется настолько существенной.

Единственное, что я понял окончательно и бесповоротно – все они сошли с ума. Дядя, даже меценат с его холодной расчётливостью – и тот не устоял. Про несчастного «Эйнштейна», возомнившего себя спасителем человечества, и говорить бессмысленно. Кстати, разве не об этом он сам рассказывал мне? Разве не помешательство на картине «Двое» не раз доводило до гибели всех, кто был одержим ею в прошлом?

Ну дела… Как всё-таки хорошо, что я не ценитель искусства.

Открыв дверь в свою квартиру, я снова увидел тёмный предмет, валяющийся на полу. Подойдя ближе, я понял, что это был маркер. Маркер с потёкшей из него чёрной краской. Он выпал из кармана моей куртки, когда я перетаскивал её в прихожую. Куртку эту я не надевал уже давно. Кажется, в последний раз это было как раз в день презентации.

Я прошёл было в свою комнату, но остановился. Путь мне преграждал всё тот же загадочный свёрток. Он был большой, но плоский. Почему-то он вызывал у меня какой-то странный, почти первобытный страх. Я понимал, что по-прежнему не хочу знать, что в нём. Кстати, что это за непонятное тряпьё, в которое он завёрнут? Не помню у себя такого. По правде говоря, я уже вообще не уверен, что что-то помню… Но всё равно мне казалось, что именно этот предмет – самое страшное из того, что можно найти не то, что в моей комнате – во всём городе разом.

Я дёрнул за край ткани, и она сорвалась с предмета. В моих руках оказалось не тряпьё, а куртка. Вполне себе объёмная, добротная, чёрная куртка. В ноздри мне тотчас же ударил запах дыма и едва уловимый аромат дорогого парфюма.

Поэтому-то я нисколько не удивился, подняв глаза на то, что открылось мне, когда я стянул с предмета куртку. Рама треснула по всему периметру, но холст остался целым. Луна насмешливо светила мне с полотна венгерского гения Ласло.

А ведь он просто пытался избавиться от страха, словно говорило мне морщинистое отражение светила. Рогатый бог смотрел на меня белесыми глазами. Картина была не закончена, но я знал, что он там.

А полотно-то вполне ничего, говорящее, правда?

Всё-таки не зря я знал, где у моего дяди в доме камеры расставлены.