МойФанфик

- Поймите меня правильно, юноша, я не собирался совершать ничего дурного. Но иначе это полотно было бы не достать. Ваш дядя бы перепродал его – я согласен, за немалые деньги – но тогда картина была бы спрятана в коллекции какого-нибудь ценителя или, что ещё хуже, начала бы кочевать по музеям и продолжила бы сеять зло.

«Эйнштейн» дрожащими руками наливал мне чаю. Мы сидели в узком рабочем кабинетике, какие обычно выделяют преподавателям. Искусствовед торопливо заварил в чайнике настой, который сам он называл «редким видом каркаде с листьями белой мяты». Что это за вид каркаде, где его выращивают и зачем ему мята, он не уточнил.

Картину мы оставили там же, где она и была. Её должны были забрать сотрудники и перевезти в хранилище при галерее, где она должна была ожидать окончательного вердикта касательно своей подлинности. На мой справедливый вопрос, почему было бы просто не запереть её здесь же, в подвале колледжа, «Эйнштейн» с карикатурным ужасом всплеснул руками и заявил, что-де любое полотно требует крайне строгих условий хранения.

- Вы сказали, что полотно проклято. Что вы имели в виду?

«Эйнштейн» недоумённо захлопал глазами и посмотрел на меня так, будто я был последним человеком на Земле, не обременённым суевериями.

- Именно то, что я сказал, юноша. Эта картина – плод терзаний и боли, боли в том числе физической. И эта боль, как ударная волна, расходится от полотна и ломает всё и всех, кого коснётся.

Я с трудом проглотил чай. Что-что, а мята (к тому же ещё и белая) были в нём явно лишними.

- Объясните, откуда вообще взялась эта легенда?

- О нет, юноша, это не легенда. Что вам известно о Валентине Ласло?

Я слегка наморщил лоб.

- Родился в Словакии, переехал в Венгрию, вошёл в десятку самых известных экспрессионистов Европы, - недоумённо перечислил я всё, что навскидку вспомнил из часов истории искусств.

«Эйнштейн» одобрительно закивал головой.

- Вы совершенно правы. Но вы забыли самое главное. Вы знаете, при каких обстоятельствах наступила его смерть?

Я резко поднёс чашку к губам и сделал глоток. Проклятый чай! Он чуть не выжег мне всё нёбо! Кашлянув, я снова отставил тару и покачал головой, догадываясь, что сейчас польётся.

- Ласло был влюблён в свою молодую соседку. Четыре года втайне от всех они встречались в мансарде его дома, в его мастерской. Об этом прознал её муж…

- Так она была замужем?..

- …подкараулил, когда она пошла к художнику и напал на них. Сначала он зарезал свою жену на глазах любовника, а затем принялся и за Ласло.

- А он даже не попытался его остановить?..

- А как он мог это сделать? Ласло мог только лежать на полу в луже своей крови, так как разъярённый сосед перво-наперво нанёс ему удар ножом в шею. И смотреть…

Я невольно поморщился. Страшно не люблю, когда подобную мерзость начинают описывать с маниакальной сочностью деталей. Особенно дико это было слышать от человека, который вроде как про искусство и всякое прекрасное рассказывать должен. Но, видимо, мой собеседник даже в таких эпизодах находил какое-то отвратительное очарование. Я поспешил вернуть тему в прежнее русло.

- Так картина здесь при чём?

- Да-да, картина, - спохватился «Эйнштейн», - за год до смерти Ласло начал работать над полотном, которое назвал «Двое». Название ей он дал сразу же, ещё даже не начав писать.

- Вот объясните мне, - перебил я, отхлебнув чаю, - что он имел в виду? Я сколько ни смотрел – даже намёка не увидел. Кого там «двое»? Все твердят о какой-то двойственности, скелетах в шкафу…

- Правильно твердят, - закивал собеседник, - главное действующее лицо – это луна. И её двойник.

Мне тут же привиделось полотно, да так живо и красочно, словно оно висело на стене прямо перед моими глазами. Бледная, отлично прописанная луна (кажется, художник всё своё мастерство употребил исключительно на неё), её отражение в озере, покрытое морщинами, будто постаревшее, нереальное… Я сердито потёр глаза. Наваждение исчезло.

- Ну и что же?

- Картина не закончена, - повторил «Эйнштейн» слова председателя комиссии, - вот как она должна была выглядеть.

Он порылся в блокнотах и, пролистав один из них, показал мне набросок, выполненный, видимо, рукой студента. В блокноте была наклеена точная копия полотна. Однако эта версия разительно отличалась от своего прототипа: тона картины были мрачнее, на небо вокруг луны были добавлены грозовые продолговатые тучи, тянувшие свои длинные лапы к светилу. А на переднем плане в озере появился силуэт странного существа. С виду оно было очень похоже на человека, но выполненного схематично. Оно казалось расслабленным и спокойно плывущим в воде навстречу зрителю, усиливая рябь и делая отражение луны ещё более «состаренным», дряхлым.

При виде этого силуэта я невольно сглотнул.

 У человека не бывает таких горящих глаз без зрачка. Да и рогов ветвистых на голове нет.

Угадав мои мысли, эксперт продолжил:

- Восстановить её мы смогли, опираясь на дневниковые записи Ласло. В них он подробно описал, как будет выглядеть законченное полотно.

Я только кивнул. Да уж, описал так описал… Если незаконченный вариант производил такое гнетущее впечатление, то что говорить про полную версию?..

- Ну допустим. Но при чём здесь смерть Ласло и вся эта катавасия с проклятием?

«Эйнштейн» перевёл дыхание. Наверное, это был первый человек на моей памяти, который не выбирал выражения, не задумывался и выдавал ответы сразу, будто знал наперёд, о чём именно я спрошу. Хотя это было почти очевидно, учитывая, что весь разговор вёлся исключительно об искусстве, в котором он чувствовал себя как рыба в воде. Пусть и весьма мутной.

- Ласло начал писать это полотно, находясь в затяжной депрессии. Он надеялся, что, перенеся свои переживания на холст, сможет тем самым «заглянуть в глаза» своему страху и изгнать его.

Я сделал ещё глоток, мысленно проклиная странноватые чайные пристрастия искусствоведа. Так чего так боялся Валентин Ласло? Кредиторов, как большая часть этих мечтателей?

- Он смертельно боялся старости. В детстве он стал свидетелем, как его престарелый сосед выжил из ума и круглые сутки бродил по улице. Его дети воспользовались этим и выселили его из собственного дома, а он всё ждал, когда с Первой Мировой вернётся его сын, хотя тот давно погиб… Однажды он был сбит телегой и скончался прямо на тротуаре, призывая погибшего сына… Страшная участь.

Да, - продолжил «Эйнштейн», - безумие – вот чего он боялся ещё больше, чем старости. Пожалуй, именно её и боялся больше всего. А ещё… Ещё он был уверен, что заслуживает куда большей славы, чем та, которой был удостоен.

От блеска в его глазах становилось тошно. Это на него деятельность искусствоведа так влияет? Или эта чёртовая картина свела его с ума, как только он её увидел?

- И что же случилось потом? С чего вообще пошли толки, что картина проклята?

- Убийца забрал полотно с собой, а дом после поджёг. Видимо, хотел замести следы. Да только часу не прошло, как его поймали. Картину у него изъяли, поместили в хранилище. А когда её история, равно как и история гибели художника, стала известна – в музей хлынула лавина желающих увидеть полотно с такой трагичной биографией. Тогда-то всё и началось… Музейный работник, вешавший её на стену, упал прямо в зале и сломал ногу.

Узкая золотая полоска света, под углом падавшая на отполированную ещё в советские годы столешницу, угасала – вечер всё упрямее наползал на город. Я моргнул. Мне было сложно понять, почему я до сих пор не вызвал полицию. Сдать бы этого полусумасшедшего – и дело с концом.

- И всё? – скептически спросил я, - обычное рядовое происшествие приписали какой-то картине?

«Эйнштейн» сначала замер, а потом укоризненно затряс указательным пальцем, да так карикатурно, что я не удержался от дурацкого смешка. Это его обидело.

- Вы зря смеётесь. Сразу видно, что вы, молодой человек, слишком многого не понимаете.

- Ну хорошо, - выговорил я, устав смеяться. Продолжать так продолжать…

- Картину эту отправили с выставкой Ласло в столицы мира. Но не успели они доехать до Берлина, как у сопровождавших картину служащих пропали все вещи на вокзале. Потом глава делегации слёг с внезапным и тяжёлым недугом. А на последней выставке в переполненную галерею в Нью-Йорке ворвался революционно настроенный студент и попытался устроить взрыв.

Я смотрел на него так, словно передо мной сидел постоялец психбольницы. Причём именно той палаты, в которой твёрдо верят в существование ведьм, порч и плоскую Землю в придачу.

- Ну вы же сами понимаете, - начал объяснять я, - что вещи пропали потому, что сотрудники проявили полную безалаберность и позволили мелким воришкам обчистить себя, студент поддался на провокации и выкинул глупость в первом же здании, на которое ему указали, а главе делегации следовало бы вести себя посдержаннее и не тащить в свою постель кого попало… Картина тут ни при чём.

- Вы всегда так скептичны, не правда ли? – отозвался мой собеседник, - вы же не думаете, что я перечислил вам все случаи? В истории картины немало странных, а порой и попросту страшных и кровавых страниц. Взять того же убийцу Ласло – он ведь так и не дожил до суда. Через два дня после преступления его нашли в камере повешенным. Сначала думали, что это инсценировка, но спустя много лет полиция пришла к выводу, что он всё сделал сам.

Я пожал плечами.

- Ну совесть замучила, что ж тут удивительного? После таких-то зверств…

«Эйнштейн» горестно вздохнул, искренне расстраиваясь, что ему достался столь неотесанный собеседник.

- Вот только вы отказываетесь замечать, что все они контактировали с картиной. Видели её, а некоторые ещё и касались. Вы зря недооцениваете влияние искусства на психику. Мир не так прост, как вам, физикам, кажется на первый взгляд.

Я не удержался от ехидного хмыканья. Кто-кто, а физики, как я помнил из ненавистных мне школьных уроков, умели усложнять мир как никто другой.

- И поэтому вы решили выкрасть картину? – спросил я, - чтобы прервать, так сказать, череду этих проклятий?

- Так и есть, - ответил «Эйнштейн» с волнением, - но увы, законных путей устранения шедевра Ласло не существует.

- Так вы ведь сами сказали, что картина – подделка.

Судя по лицу «Эйнштейна», он был просто в отчаянии от моей шаблонности и зашоренности.

- Мои усилия привели лишь к тому, что картина временно перенесена в место, где она более уязвима, - объяснил он, - однако мне нужно успеть. Завтра коллеги вынесут вердикт о её подлинности, её водворят обратно в галерею, и тогда она станет недосягаема. А уж если её успеет забрать новый владелец…

Я с усилием допил безобразный чай. Странные всё-таки у этих деятелей искусства пристрастия. То напитки с диким вкусами, то маниакальное стремление спасти всё человечество путём кражи картины…

- Вы думаете, что, украв полотно, решите эту проблему?

Глаза «Эйнштейна» сверкнули, будто его самого напугала перспектива своего поступка.

- Вы так и не поняли! – пролепетал он, - эту картину нужно уничтожить!

Я с трудом удержался от патетического вздоха. Ну, начинается…

- Ну вы даёте, извините… А зачем вы мне всё это рассказываете?

Искусствовед покачал головой.

- Чтобы вы поняли, с чем мы имеем дело.

Он умоляюще сложил руки. Вид у него был жалостливый.

- Просто не мешайте мне. Понимаете?

Уходя я заглянул в кабинет. Картина по-прежнему стояла, прислонённая к стопке книг. Лучи почти угасшего солнца не могли доползти до неё, полотно оставалось в тени. Я уставился на пейзаж. Что в нём всё-таки находят?..

Луна, озеро, неровное отражение. Только теперь перед моими глазами упрямо мельтешил вариант, подсмотренный у «Эйнштейна» в блокноте. Мне не давало покоя полотно, в своём конечном варианте оказавшееся ещё более уродливым. Упорно чудились прерывистые рваные облака на темнеющем небе.

Рогатый бог вынырнул из глубин озера и посмотрел на меня белесыми глазами.

Я моргнул. Картина стала прежней.

Может, оно и к лучшему, что он её не закончил?..