МойФанфик

1930-е гг.

Рейды японских карательных отрядов становились все чаще и ожесточеннее. Сохранить самобытность, культуру и язык становилось все труднее. За любой недовольный взгляд, неподчинение или услышанное корейское слово могли убить или отправить на верную смерть — японские шахты, где корейцы трудились, как рабы почти без еды и сна. Деревни, еще недавно жившие по своим вековым устоям, теперь замирали с каждой тенью на дороге, с каждым отдаленным скрипом телеги. Дети учились играть в молчание, а взрослые — прятать мысли глубоко внутри. Даже на рынке, где раньше царил бойкий гомон, теперь шептались, прислушиваясь к каждому шороху, опасаясь появления японских солдат или их корейских прихвостней.

Нам Джихун, отец Сунхи, один из старейшин их маленькой деревни, жил в постоянном напряжении. В его доме сохранялись древние свитки и книги, написанные на исконном языке. Он учил своих детей корейским народным песням, рассказывал сказки о героях Чосона, наказывая им хранить это в сердце и не произносить вслух за порогом дома. Он сам, будучи человеком строгих принципов и глубокого патриотизма, не прогнулся под новую власть. Джихун открыто отказывался менять свое имя на японский манер, как требовали чиновники, и не посещал синтоистские святилища, за что уже не раз был бит и унижен перед односельчанами. Он знал, что его пример, его стойкость вдохновляет других, но и делает его мишенью. Каждую ночь он ложился спать, готовый к тому, что за ним придут. Каждое утро благодарил небо за новый день.

Нам Джихун тайно поддерживал подпольную деятельность, передавая вести и припасы молодым патриотам, среди которых был и его собственный сын, и Ким Ёнджун, сын соседа, и его младший брат. Он понимал, что борьба ведется не только на полях сражений, но и в сердце каждого корейца, в сохранении его рода. Именно поэтому, когда случилось то, что случилось с Сунхи, его решение было нелегким, но единственно возможным — спасти ее, спасти ее честь, спасти род.

Сунхи была его младшей дочерью, последней, что оставалась в доме. До трагедии она была живой и смешливой, как весенний ручей. Ее дни текли в заботах по дому: она училась готовить рис с идеальной клейкостью, мариновать кимчи по старинному рецепту матери, вышивать нежные узоры на шелке. Она любила бродить по окрестным холмам, собирать целебные травы и слушать пение птиц. В ее глазах еще не было той тревоги и отчаяния, что затуманят их позже. Как и любая молодая девушка, она мечтала о замужестве — о добром муже, который будет уважать ее, о собственном маленьком доме, где она сможет вырастить детей. Ей хотелось остаться в родной деревне, рядом с родителями, вдали от больших городов, где, как говорили, японцы особенно свирепствовали. Она видела, как старшие сестры, вышедшие замуж в далекие края, возвращались лишь изредка, бледные и уставшие, и не звали ее к себе. Этот страх быть оторванной от корней, от родной земли, сидел глубоко в ее сердце. Она надеялась на счастливую семейную жизнь с Ёнджуном, в которого, хоть и стесняясь, уже давно была тайно влюблена. Он был добрым, красивым, не пьянствовал, работал в городе, что давало надежду на достойную жизнь. Ничего не предвещало беды.

В атмосфере постоянного напряжения Ким Ёнджун и готовился к свадьбе. Он знал, что в любой момент за ним могут прийти, если кто-то проговорится о его подпольной деятельности. Но родители торопили с женитьбой. Хотели наследников, продолжения рода, несмотря на творящееся вокруг.

— Семья Ким не должна исчезнуть, — сказал ему отец, как последний довод. — Мы не должны дать японцам возможность истребить род, который всегда был близок к королевской семье Чосона. А кем, как ни сыновьями, продолжается род? Женись, сын, и пополни нашу родословную великими людьми.

Когда Ёнджуну сказали, что засватали за него соседскую девушку — Нам Сунхи, — он даже был рад, потому что давно на нее заглядывался. Семья Нам была из самых уважаемых семей их деревни, а с братом своей невесты Ёнджун вместе работал в подпольной газете, да и будущий тесть, Нам Джихун, поддерживал, как мог.

Утро свадебного дня было заполнено суетой, но суетой приглушенной, словно на струнах натянут невидимый нерв. Мать Сунхи снова и снова поправляла складки на свадебном ханбоке дочери, ее руки дрожали не столько от волнения, сколько от усталости и давнего страха. За последние два месяца Сунхи изменилась. Она стала бледнее, ее обычно яркие глаза потускнели, а движения стали вялыми. По утрам ее мучила непонятная тошнота, которую мать списывала на нервы невесты и на плохое питание, ведь в деревне все жили впроголодь из-за бесконечных реквизиций риса японскими солдатами.

— Слишком уж худа, чтобы родить крепких сыновей, — шепталась соседка с матерью Ёнджуна, когда Сунхи пыталась проглотить немного рисовой каши, которая тут же грозила вернуться обратно. Она отчаянно старалась быть незаметной, не привлекать внимания, прятать себя и свой страх за маской покорности и скромности. В ее снах теперь не было веселых ручьев и пения птиц, только холодные прикосновения и удушающая тьма, от которой она просыпалась в липком поту.

Свадьба должна была пройти в доме Кимов. Мама Сунхи сама заплела ей волосы, вплетая в них несколько искусно сделанных заколок — единственное богатое украшение, которое семья могла себе позволить. Она украсила лицо Сунхи традиционным макияжем, нарисовав красные круги на щеках, чтобы отогнать злых духов и придать ей румянец.

— Будь покладистой, дочка, и пусть в твоем сердце поселится мир, — тихо прошептала мать, обнимая дочь. Она чувствовала, как сильно дрожит Сунхи, и приписывала это волнению перед новой жизнью. В глубине души она все же тревожилась — уж слишком бледной казалась ей дочь, слишком потухшим был ее взгляд.

Церемония бракосочетания была непривычно скромной, почти тайной. Гостей было немного — только самые близкие родственники и несколько доверенных односельчан. Воздух в доме Кимов, где проходило торжество, был тяжелым от аромата благовоний и невысказанных страхов. Длинные, витиеватые обряды были укорочены, часть их пришлось вовсе опустить, чтобы не привлекать излишнего внимания и не тратить драгоценное время. В любой момент мог нагрянуть японский патруль, и тогда торжество превратилось бы в допрос или, что еще хуже, в аресты.

На узком дворе толпились люди, но голоса их были приглушены, смех — редким и неестественным. Каждый старался держаться скромно, избегая ярких цветов и громких разговоров. Вместо обильных яств на столах стояли скромные миски с рисом, простые овощные закуски и немного сушеной рыбы. Подарки также были практичными: куски грубой ткани, пучки сушеной зелени, зерно — все, что можно было добыть или сохранить в эти трудные времена.

Сунхи, ведомая старшими женщинами, двигалась как во сне. Ее взгляд был прикован к земле, но она чувствовала на себе каждый взгляд, словно их были сотни, проникающих в ее душу сквозь одежду, сквозь кожу, видя ее страшную тайну. Она боялась каждого шороха, каждого шепота. Ее руки дрожали, когда она принимала чашу с вином из рук Ёнджуна во время церемонии обмена клятвами.

Ёнджун стоял напротив нее, высокий и статный в своем скромном свадебном наряде. Его лицо было напряжено, но он держался с достоинством. Он принимал поздравления, кивая и кланяясь, но его глаза, казалось, никогда не задерживались на Сунхи дольше необходимого. В его движениях чувствовалась резкость, его улыбка была натянутой. Он был женихом, но не было в нем той радости, что обычно наполняла молодоженов. Время от времени он сжимал кулаки, так что костяшки белели, его взгляд уходил за порог, в сторону дороги, словно он ждал чего-то. Чего-то недоброго. Недоброго, что было и в Сунхи, и в нем самом.

Наконец, все формальности были завершены. Молодожены, приняв последние, более искренние поздравления от родственников, удалились в выделенную им комнату в доме Кимов. Сунхи шла, чувствуя, как ноги едва держат ее, а сердце бьется словно пойманная птица о прутья тесной клетки.

Оставшись наедине со своей молодой женой, Ёнджун поплотнее прикрыл дверь, удостоверился, что и окна закрыты. Он прошелся по комнате, словно проверяя каждый уголок, и Сунхи поймала себя на мысли, что он скорее ищет незваных гостей, чем место, где могла бы начаться их семейная жизнь. В каждом его движении была какая-то жесткость, чуждая тому робкому парню, который когда-то на нее заглядывался.

Наблюдая за молчаливыми передвижениями мужа, Сунхи стояла, прикусив губу и нервно теребя ленту на одежде. Ёнджун знал ее страшную тайну, они не говорили об этом при коротких встречах, устраиваемых родителями. Он не отказался от свадьбы, не бросил ее, но выглядел отрешенным и холодным. Внутри Сунхи боролись отчаяние и надежда: должна ли она начать разговор? Какой будет их первая брачная ночь? Может быть, если она произнесет это вслух, боль станет реальной и невыносимой? Или, наоборот, рассеется?

— Надеюсь, никто не будет подслушивать и пытаться выяснить, чем мы занимаемся, — наконец, тихо сказал Ёнджун почти бесцветным голосом, от которого Сунхи вздрогнула, настолько в окружающей тишине его слова прозвучали для неё неожиданно и громко. Он не обернулся, продолжая стоять спиной. — Ложись спать. Устала, наверное.

Сунхи чувствовала, как кровь приливает к ее щекам, а сердце отбивает бешеный ритм. Неужели это все? Так просто? Унизительно. Она продолжала стоять, совсем опустив глаза в пол. Ёнджун подошёл к ней и потянул за ленту, которую Сунхи не выпускала из дрожащих рук. Его пальцы задержались на мягкой ткани ханбока, но не на ее коже. Он видел страх, робость и даже отчаяние в ее глазах, которые она пыталась спрятать. Он видел в ней девушку, которую хотел назвать женой ещё неделю назад, которую видел желанной и продолжательницей их рода. Но знание ее секрета, знание того, что произошло, отравило все. В этот момент он испытывал отвращение, которое не смог перебороть, хотя и презирал себя за это. Сейчас его целью было сохранение чести семьи, чтобы ее тайна умерла вместе с теми, кто уже в нее посвящен. Это было его долгом.

— Прости, — покорно произнесла она, а по щеке покатилась слеза, которую она не смогла сдержать. Эта слеза была не только за себя, но и за него, за эту поруганную жизнь, которую они теперь должны были разделить. Отступив от мужа на шаг, шмыгая носом из-за слез, которые не смогла сдержать, Сунхи сняла одежду, оставшись только в нижнем платье, в котором и собиралась спать. Ее тело, которое она так тщательно скрывала и которое стало для нее источником невыносимого стыда, казалось чужим и преданным.

Ёнджун больше не смотрел на нее. Поняв, что она раздевается, он отвернулся и подошёл к ложу, приготовленному для их первой ночи. Снял свой свадебный наряд, остался в подштанниках и первым забрался в постель. Только после этого он снова посмотрел туда, где оставил Сунхи.

Достав из волос все шпильки и заколки и распустив волосы, она направилась к мужу. Он кивком головы указал на вторую половину кровати и отвернулся. Сунхи с замиранием сердца заняла предоставленное место. Время тянулось бесконечно. За всю ночь Ёнджун ее не коснулся, не заговорил. Она лежала, не смея пошевелиться, и не могла сомкнуть глаз. Вздрагивала, когда Ёнджун переворачивался с боку на бок, сердце начинало загнанно биться, ладони потели, а дыхание замирало. Она чувствовала его близкое присутствие, но стена между ними была невидима и несокрушима. Ей казалось, что она чувствует холод земли, который проникает через футон до самых костей.

Только с первыми петухами усталость сморила ее, и ей удалось погрузиться в забытье. Снова приснился кошмар, от которого она вскочила в холодном поту. Неясные тени танцевали на стенах, холодные руки душили ее, а голос, который она не могла различить, шептал слова, от которых кровь стыла в жилах. Это был не обычный ночной ужас; это было эхо того, что случилось, настойчивое и всеобъемлющее, проникающее в ее самые сокровенные уголки души.

Осмотрев комнату, в которой находилась, Сунхи с облегчением вздохнула. Это снова был страшный сон. Всего лишь сон, который больше никогда не произойдет наяву. Так она пыталась себя убедить. Осознав, что ночь завершилась, а утро окончательно вступило в свои законные права, Сунхи сотряслась от не меньшего ужаса, чем было ее сновидение. Нужно предоставить свидетельство первой ночи. Но как? Ёнджуна не было в комнате. Сунхи поднялась с постели в поисках чего-нибудь острого, чтобы выпустить из пальца несколько капель крови на простыни. Но когда ее взгляд невольно вернулся к ложу, то на том месте, где спала Сунхи, среди складок белого полотна, она увидела небольшое кровавое пятно, словно мак расцветшее на чистоте. Она заплакала, понимая, что и этим утром Ёнджун сохранил ее честь и ее тайну, явив доказательство ее непорочности до свадьбы и должным образом проведенной первой брачной ночи. Он был мужчиной чести, но его жертва была тяжела. Его молчаливый поступок был ее спасением и одновременно вечным клеймом.

После брачной ночи жизнь Сунхи в доме Кимов превратилась в молчаливую пытку. Ёнджун был с ней вежлив и внимателен, как и подобало доброму мужу. Он выполнял свои обязанности, обеспечивал семью, но между ними не было тепла, не было близости. Их разговоры касались лишь быта, урожая, новостей из деревни, но никогда не затрагивали их истинных чувств. Его взгляд, когда он случайно останавливался на ней, был полон отстраненности, смешанной с чем-то неуловимым — то ли печалью, то ли презрением. Сунхи постоянно чувствовала его молчаливое осуждение, и это чувство вины, словно камень, давило на ее сердце, не давая вздохнуть полной грудью.

Каждый день был испытанием. Сунхи старалась быть идеальной невесткой: вставала с первыми лучами солнца, чтобы приготовить завтрак, убирала дом, шила, вышивала. Она угождала свекрови, госпоже Ким, которая, несмотря на видимое отсутствие «позора» в первую брачную ночь, продолжала ворчать.

— Ты слишком бледна, Сунхи, и слишком устала для молодой жены. Разве так рожают сыновей? — говорила она, и в каждом ее слове чувствовалось неодобрение. Свекровь постоянно предлагала ей различные отвары и настои от «слабости», чтобы «укрепить ее женскую натуру» и помочь зачать крепкого наследника. Сунхи послушно пила все, что ей давали, стараясь не выдать свое состояние.

Ее тело, предательски изменившееся, теперь было ее главным врагом. Утренняя тошнота стала более сильной, головокружения участились, а некогда стройная фигура постепенно округлялась. Сунхи прятала растущий живот под широкими ханбоками, которые она специально шила чуть свободнее, чем требовалось. Она избегала тяжелой работы, опасаясь выдать себя, чем вызывала дополнительное недовольство свекрови. Каждое случайное прикосновение к животу вызывало панику, каждый любопытный взгляд соседки, зашедшей в дом, заставлял сердце замирать. Она жила в постоянном страхе разоблачения.

В деревне время от времени появлялась повитуха или знахарка. Каждый такой визит был для Сунхи пыткой. Она старалась держаться подальше, избегать их острых, опытных взглядов. Когда однажды повитуха мельком заметила ее, Сунхи застыла от ужаса, но старуха лишь покачала головой:

— Плохая кровь, дитя. Тебе нужно больше отдыхать и есть, чтобы силы появились. А то так и сына не родишь.

Свекровь лишь согласно вздохнула, не подозревая истинной причины «плохой крови».

Срок беременности подходил к концу, и нервное напряжение Сунхи достигло предела. Она не спала ночами, ее мучили кошмары, а мысли крутились вокруг одного: роды. Что, если ребенок родится слишком большим? Что, если он будет иметь черты, которые выдадут его истинное происхождение? Как она сможет посмотреть ему в глаза? Она чувствовала себя марионеткой в руках судьбы, которая играла с ней жестокую игру.

Роды начались раньше срока, ожидаемого по подсчётам повитухи. Неожиданные, они застали семью врасплох. Быстро послали за повитухой, и дом наполнился женскими голосами, спешкой и тревогой. Свекровь забеспокоилась, что «слабая» Сунхи не сможет справиться. В деревне пошли шепотки: «Слишком уж рано, разве не так?», «Неужели дочка Нам Джихуна так слаба здоровьем?». Но никто не осмеливался спросить напрямую.

Для Сунхи часы родов превратились в настоящий ад. Она боролась с невыносимой физической болью, которая, казалось, разрывала ее на части. Но еще сильнее была боль моральная, страх, что тайна будет раскрыта.

— Лишь бы всё закончилось, — шептала она сквозь стиснутые зубы. — Лишь бы ребенок не выжил. Лишь бы это было концом позора, а не его началом. —Она цеплялась за эти мысли, как за спасательный круг, забывая о себе, мечтая лишь о том, чтобы этот кошмар поскорее закончился.

За дверью комнаты, где мучилась Сунхи, неотрывно находился Ёнджун. Его лицо было бледным, в глазах — внутренняя буря. Он слышал ее крики, ее стоны, и каждый звук отзывался в нем болью и отвращением. Он не знал, сможет ли когда-нибудь полюбить этого ребенка, принять его, хотя по закону и по чести должен был это сделать.

Наконец, когда всё завершилось, в доме раздался слабый, но чистый крик младенца. Повитуха вышла из комнаты, вытирая пот со лба.

— Как она? — спросил Ёнджун, его голос был глухим.

— Родилась здоровой и красивой, — улыбнулась повитуха, передавая ему кулёк с ребенком. Она протянула его к нему, ожидая, что молодой отец примет своего первенца. Но Ёнджун отшатнулся, его взгляд был прикован к двери, за которой находилась его жена.

— Как она? — повторил он, его голос был требовательным, лишенным всякой эмоции, кроме тревоги за Сунхи.

— Быстро поправится, несмотря на сложные роды, — ответила повитуха, ничуть не удивившись тому, что новоявленный отец испугался брать хрупкое дитя в руки, а холодность в голосе приняла за разочарование, что родился не мальчик. Он и сам едва ли мог объяснить свое состояние. Наверное, таков был мужской удел — прятать чувства.

За то, что первым родилась дочь, потом ещё долгое время, до самой своей смерти, попрекала Сунхи свекровь.

— Что ты за женщина, если не смогла родить сына? — ворчала она, когда ей показали девочку. — Всегда были у нас крепкие мужчины, продолжатели рода. А ты что принесла?

Девочку назвали Миран. На удивление, она почти не доставляла хлопот молодой матери, словно с самого рождения понимала свою «иную» судьбу. Сунхи выполняла все необходимые обязанности: кормила, пеленала, укачивала. Ее движения были точными и механическими, лишенными того тепла и нежности, которое матери обычно дарят своим детям.

— Это мой ребенок, — шептала она себе в ночной тишине, когда никто не мог услышать. — Но он напоминает мне о… — Ее мысли обрывались на этом месте, не смея вспоминать ужас той ночи. Каждый раз, когда она смотрела на невинное личико дочери, видела в нем черты, которые могли бы быть чужими, Сунхи ощущала новую волну стыда и вины. Она боялась полюбить Миран по-настоящему, опасаясь, что эта любовь может ослабить ее бдительность и привести к раскрытию тайны.

Ёнджун, казалось, полностью игнорировал присутствие Миран в доме. Он был хорошим мужем, трудолюбивым и заботливым, но его взгляд никогда не останавливался на девочке дольше случайного мгновения. Он не брал ее на руки, не играл с ней, не проявлял ни малейшей нежности. Он выполнял свой долг, обеспечивая кров и пищу, но эмоционально был полностью отрешен. Миран росла в атмосфере молчаливого отвержения.

Вскоре в семье Ким появились и другие дети: сначала сын, потом еще дочь. С рождением родных детей Ёнджуна и Сунхи, отношение к ним было совершенно иным. Сунхи преображалась рядом с ними: ее лицо озаряла улыбка, ее прикосновения были полны любви, а голос — нежности. Ёнджун брал сына на руки, гордо смотрел на него, играл с дочерью, смеялся вместе с ними. Миран, еще совсем маленькая, наблюдала за этим со стороны, ее детское сердечко сжималось от необъяснимой боли. Она видела, как родители ласково обращаются с братом и сестрой, а ее словно не замечают, словно она была невидимой. Она стала все меньше улыбаться, механически выполняя взваленную на нее работу по дому, чувствуя себя чужой в собственном доме. Ее попытки получить внимание родителей, их улыбку или прикосновение, всегда натыкались на холодную стену.

Все чаще Миран старалась уединиться где-нибудь подальше от дома, или уйти к единственному человеку, который приласкает ее и подарит тепло — к своей бабушке, маминой маме. Старушка всегда принимала внучку с распростертыми объятиями, ее морщинистое лицо озарялось мягкой улыбкой, а руки нежно гладили детские волосы.

— Мама меня не любит. Я плохая. Я неправильная, — ещё пятилетняя Миран плакала на коленях бабушки, зарываясь в складки ее старого ханбока, который пах сушеными травами и теплом очага.

Бабушка лишь вздыхала, ее сердце разрывалось от жалости к внучке. Она знала истинную причину боли Сунхи, но была связана клятвой молчания. Изменить что-то было невозможно. «Эх, дитя, — только и вздыхала она, нежно гладя ее по голове. — У мамы много забот: и дом, и твои братишка с сестрёнкой. Она очень устала».

— Их же она любит, улыбается им, берет на руки. И папа тоже… — Миран всхлипывала, поднимая заплаканные глаза на бабушку, и в ее вопросе звучала такая отчаянная, детская тоска, что пожилой женщине становилось больно до физической дрожи.

Бабушка прижимала Миран крепче.

— Иногда жизнь бывает несправедлива к хорошим людям, — тихо прошептала она, пытаясь найти нужные слова. — Твоя мама очень сильно болеет, дитя, и ей трудно любить, как другие мамы. Не сердцем, но душой она страдает. Когда вырастешь, ты всё поймёшь… И может быть, простишь. Но эти слова мало утешали Миран, она лишь чувствовала себя еще более потерянной и непонятой.

Шли годы, и ничего не менялось. Атмосфера в доме Кимов была пропитана недосказанностью и холодом по отношению к Миран. Она училась быть незаметной, молчаливой, усердной. Она росла, как сорняк, который выживает, но никогда не расцветает в полную силу. И Ёнджун погиб от рук японцев, стало только хуже… Семья лишилась кормильца, а Сунхи, уже сломленная тайной, осталась одна с детьми, вынужденная нести это бремя на себе.

*******

Мороз пробежал по коже Хаюн, несмотря на летнюю духоту в запертом ханоке. Фотография в руках Джиху казалась раскаленным клеймом, обжигающим даже через расстояние. Глаза японского офицера, незнакомые, но теперь почему-то глубоко тревожащие, смотрели прямо на нее, словно из глубины давно забытого колодца.

— Что с тобой? — голос Джи вырвал ее из оцепенения. Он подошел ближе, осторожно касаясь ее плеча. — Ты вся дрожишь. Словно призрака увидела.

Хаюн резко отшатнулась, словно прикосновение Джиху могло развеять наваждение.

— Ничего… просто… старая фотография. От пыли, наверное. Или от духоты. Здесь очень душно.

Ее слова звучали неубедительно даже для нее самой. Но слова Танаки Кеджи, написанные на обороте, эхом отдавались в ее голове: «Для Сунхи. На память о незабываемом вечере». Имя прабабушки Сунхи рядом с именем этого человека в форме врага создавало жуткий диссонанс.

Внезапно старый ханок, который еще минуту назад казался просто пыльным и заброшенным домом, предназначенным под снос, обернулся чем-то иным. Стены словно шептали, половицы скрипели не просто от старости, а от тяжести невысказанных историй. Каждый предмет теперь казался безмолвным свидетелем чего-то страшного, хранителем чужой боли.

Хаюн резко выхватила фотографию из рук Джиху.

— Что это значит? Кто он? Почему прабабушка хранила его фотографию? И что это за «незабываемый вечер»? — ее голос срывался на шепот, полный необъяснимого страха и возмущения. Ей казалось, что эта фотография, этот взгляд из прошлого, каким-то образом связан с тем непонятным чувством пустоты и вечной тревоги, которые преследовали ее всю жизнь.

— Не знаю, но кажется, мы нашли то, что твоя мама не хотела выкидывать, — Джиху оглядел комнату, словно ища другие скрытые послания. Он взял фотографию, внимательно изучил ее, затем вернул Хаюн. — Может, стоит поискать еще? Что-то, что объяснит это? Или ты хочешь просто все выбросить?

Хаюн кивнула. Дрожь еще не отпустила ее, но теперь к страху примешивалось острое, почти болезненное любопытство. Внезапно все ее личные проблемы — Сынри, Хенджун, даже Джиху, лежавщий в ее постели этим утром, — отступили на задний план. Эта фотография, этот незнакомец из прошлого, казался ключом к чему-то гораздо большему, к чему-то, что определяло ее саму, ее несчастливую судьбу, ее «проклятие».

— Давай искать. Все. Каждый уголок.

Она повернулась к комоду, решительно выдвигая ящики, которые только что перебирала без всякого интереса. Джиху тоже начал методично исследовать шкаф. Тишина, которая вернулась в комнату, теперь была не просто тишиной, а преддверием открытий.